Когда Жиссель по прозвищу Топор
Обманут был изменчивой судьбою,
Он выслушал с улыбкой приговор,
Торжественно зачитанный судьею,
Бандит Жиссель по прозвищу Топор.
И он сказал: "Хоть я – христианин,
Но мне плевать на крест и откровенье.
Так пусть же отведет меня раввин
На виселицу в это воскресенье.
Хоть я не иудей – христианин".

​

И в воскресенье шел на эшафот
Жиссель-Топор, убийца и грабитель.
Насмешливо кривил разбитый рот,
Кричал зевакам: "Вместе не хотите ль?"
Не на прогулку шел – на эшафот.
А рядом с ним растерянный раввин
Шептал молитву, рвение утроив.
Жиссель сказал: "И раб, и господин
С утра пришли глазеть на двух изгоев:
Разбойника на казнь ведет раввин!

​

Ведь я просил тебя совсем не вдруг
Идти со мною – милосердье свято.
Отверженный отверженному – друг,
А твой народ отвергнут был когда-то.
И я просил тебя совсем не вдруг..."
На Пасху через год пришла беда.
Вином разгоряченная немало
Текла толпа – не черная вода –
По улицам еврейского квартала.
На Пасху через год пришла беда.

​

Но кто-то вдруг толпу остановил,
На площадь сделал шаг из-за ограды.
И вид его погромщиков смутил.
Он прохрипел: "Неужто мне не рады?"
Горящим взором их остановил.
И первый крикнул: "Это же Топор!
Повешенный грабитель и убийца!.."
И сразу смолк нестройный пьяный хор,
Смертельной белизной покрылись лица.
То был Жиссель по прозвищу Топор.

​

Спокойным мог остаться лишь слепец,
Страшней картину видел кто едва ли.
Он гнал толпу - так гонит волк овец,
В пустых глазницах угли полыхали.
Спокойным мог остаться лишь слепец...
В воротах гетто молча встал Жиссель.
Вокруг повел кровавыми глазами.
Густой и липкий, будто бы кисель,
Сошел туман – и овладел умами.
Стоял на страже висельник Жиссель...

​

С тех пор прошло четыре сотни лет.
Предания утрачивают силу.
Давным-давно истлел его скелет,
Но и сейчас покажут вам могилу,
Где он лежал четыре сотни лет.
А над могилой этой нет креста,
Надгробие разбито, имя стерто.
И может быть, она давно пуста,
Убежище уже иного сорта –
Разбитая могила без креста...